[alastor]

Сказка №7
В этот исторический, куда только не занесенный впоследствии день торжественно принимали султанского посланника с дарами. Довольный вниманием далекого собрата, царь давал сегодня фуршет, ассамблею, бал и брифинг. Всю ночь и полдня готовились. Встрепенувшиеся придворные вырядились так, что вороны в саду восхищенно заткнулись, и каждые пять минут одна из них грохалась с ветки обземь. Перелицованные дедовские костюмы наряду с найденными у зеркал индивидуальными образами смотрелись бойко и по меньшей мере оригинально. Оглядев свою бедовую камарилью, царь остался доволен.
— Орлы! — сказал он, ослабив давящий шею бобровый галстук. — Джентельмена! В огонь и в воду! Сокола! Разойдись покамест.
Царь подустал, его одевали еще с вечера, перерыв все сундуки и комоды. В одном из них нашли даже моль, которая помнила битву при Калке, хотя помнила плохо и не смогла сообщить ничего нового, кроме подтверждения самого факта. Перемеряв сотни одежек, государь в итоге остановился на неброском сочетании красного и зеленого цветов в обрамлении канареечных полутонов. От понравившейся царю черной с блестками вуальки на корону его отговорить так и не сумели.
— Смотри, государь, — балагурил шут, неожиданно почувствовавший себя как рыба в воде, — не поймут тебя заморские-то! Удивишь преждевременно. Али бубен мой возьми, тогда логично будет!
— Отзынь! — отвечал самодержец, напряженно взглядываясь в зеркало. В новом наряде он никак не мог отыскать в себе характерные черты отца, грозного воителя и потрясателя чужих устоев. — Вот прикажу тебя в пуху вывалять, тады посмотрим, кто из нас от какого Кардену! Бретельки мне сзади поправь, не дотянусь.
В горницу вбежала заполошная царевна. Рот ее противу вчерашнего удвоился, а коса была заплетена с другой стороны и болталась перед носом.
— Тятя, опять помаду уперли! Конюхи уперли, опять сожрут!
— Предупреждать надо, когда входишь! — взвизгнул побледневший царь. — Чего с лицом сделала, дура?!
— Да, тьфу! — махнула рукой царевна и унеслась, оставив за собой облако пудры. Пудра была немецкая и ранее использовалась против тараканов.
— Дети, — вздохнул шут, начищая бубенчик. — Нам — политика, им — танцы.
— Бабы! — сказал царь. — Одна пыль в голове. А ты — политик, ага! Прям как я — ведро картошки!
Царь гоготнул, но слишком сотрясся, и половина застежек со стуком упала на пол. Исподнее у самодержца было в цветочек, и на каждом цветочке сидела пчелка с кружечкой медку. Шут позволил себе улыбнуться.
— А я-то удивлялся — куды шторы из Грановитой пропали? А они вон они! Шутник, величество, шутник!
— Матерьял хороший, — смущенно оправдался царь. — А на шторы короток. Да мне-то все равно! Царица пошила, не выкидывать же.
— Ты, величество, зазря так упираешься. С нашими-то бородами ансамбель страшненький выйдет. Уж лучше бы в шутку Посейдоном оделся али тритоном.
— Каки тебе шутки! — возмутился царь. — Договор подписывать будем! О ненападении друг на дружку. Ежели не подпишем — знаешь скока всего пострадает! Это тебе не по манежу бегать. Это же живой бусурман! С им надо дело так вести, чтоб у его от нашего могущества и сурьезности в глазах рябило!
— Все готово, батюшка! — крикнула, заглянув в горницу, царица. — Тебя ждут! Выходи, сделай милость.
— Лечу! — буркнул царь, прилаживая на фуражку корону. — Фейерверку минутная готовность! Скажи, чтоб как голову вздену — пущали!
Выход царя-батюшки на церемонию переговоров стал впоследствии отдельным историческим фактом и вошел во все учебники как самое удачное применение пороха в международных делах. Точность тогдашних ракетных устройств была невелика, нечаянные отклонения в сторону были часты, а настоянный на жабьих бородавках порох, наоборот, весьма силен. Взвиваясь над сараем со здоровенной ракетой в заду, государь и не помышлял о таких вещах, как психологическое воздействие на партнера по переговорам. Совершая неуправляемый, с нынешней точки зрения, полет по окружности, он думал только об одном — о том, какая в мать его Бога тыкву падла осмелилась посягнуть. Плавно приземлившись на лужайке в шаге от султанского посланника, государь сделал книксен не по ошибке, а от того, что не спружинить ногами было бы просто неразумно.
— Вай, дурдом, какой батыр! — промычал враз одеревеневшим языком посланник и пал перед его царским величеством на колени. Его царское величество вынуло из своего зада дымящуюся ракету и тупо на нее уставилось.
— Живой, батюшка!! — выдохнул единым разом двор. Царица справилась с обмороком и в бессилии навалилась на дочку, которая от испуга и напряжения сплющила в комочек сорванный с руки браслет. Шут перекрестился и, разряжая обстановку, прыгнул с бордюрчика в бассейн. Вынырнув, он пустил изо рта фонтан и благим матом заорал что-то религиозно-благодарственное. Штатный летописец стоял с округлившимися глазами, держа в голове смутные образы потомков, которые в любом случае не поверят, даже если рукопись дойдет в подлиннике. Чумазых пиротехников держала за бороды бдительная стража. Все ждали царского слова.
— Как бы что-ли с прибытием! — нашелся, наконец, государь. — Меня, в смысле. Нда. Дело рук человеческих! Аки птицы теперь, значит... Аки посуху! Аки... Сеню выньте! Тонет, гляжу.
Все оборотились к бассейну. Не умеющий плавать, но доблестный шут барахтался в воде, отвлекая на себя духов летального исхода. Его вытащили из бассейна и усадили на землю. Шут тек ручьями и, улыбаясь, смотрел в небо. В Бога он особо не верил, но благодарен был искренне.
Ввиду внезапной нервной болезни султанского посланника оставшаяся часть процедуры переговоров и подписания была скомкана и заняла считанные минуты. Посланник подмахнул все, что продиктовал ему неторопливо прохаживающийся царь, а также дополнительные пункты из числа того, что ляпнул при этом переодевшийся и клюкнувший для сугреву шут. Последнее, в частности, содержало в себе такие суждения о политике султана как "не твоего, курицына сына, нищенского ума дело" и "кабы тебе, упырю, ряшкой-то окончательно не распухнуть". Старея на глазах, султанский посланник упятился к своей карете и галопом несся до самой своей столицы, забыв по дороге пересесть на корабль. А царь да шут, не сговариваясь, полезли в подвал, где среди бочек и ковшиков уподобились тем большим серым животным, для которых, говорят, два ведра выпить — лишь язык намочить.


Сказка №8
В этот день всем двором обсуждали проблемы и перспективы дальнейшего увековечения славы царя-батюшки как одной из самых ярких личностей тысячелетия.
— Хороший памятник поставить — это тебе не хрен там чего как! — глубокомысленно заметил царь. Вот уже два часа, как не было предела его мудрости. Он говорил, и все слушали. Идея обсуждалась грандиозная — в ознаменование предстоящих юбилеев построить государю конный памятник возле архимандритовой пасеки.
— Хороший памятник — это допрежь всего одного железа на коня пудов семьсот. Да меч в десницу — пятьдесят, да борода, да сам пудов двести потяну. Улыбка на лице червонного золота — с полпуда. И у коня улыбка — пудик.
— А то, может, пока деревянный поставим? — сладким голосом предложил казначей. Он был скупердяй и любил строить дороги. — Пока два малых деревянных поставим, а как дорогу за околицу выведем, так рядом конный с копьем и драконом закажем.
— Дороги... — насупился царь. — Этих дорог сколько не строй — один убыток. Иностранцы смеются, а свои тропами привыкли. Опять же разбойники заведутся. А памятник — он мильен лет простоит безо всякого вреда! А также личный мотив учти. Плохо, вижу, учитываешь.
— Дак я разве чего... — покорно пробормотал казначей. — Да осенью-то все одно юбилей. Тогда бы и присовокупили.
— Грозовые явления в заднице! — громко сказал шут. Он спал под троном, и ему снилось что-то непонятное.
— Как? — приставил ладонь к уху не расслышавший царь.
— Воробья за бороду не схватишь! — поворочавшись, изрек шут. Царь посмотрел в потолок и задумался.
— А ведь дело говорит, — сказал он, погодя. — Так ведь оно и есть. Ну, ежли бы и объявился воробей-то бородатый, так как его хватать? С бородой — старый, значит, совестно будет хватать-то. Вот ежли, к примеру, бегемот с рогами — этого и пнуть не грех. Али бревном каким прищемить. От его, монстра, не убудет.
Придворные и челядь с удивлением вылупились на государя. Абстрактные, ни к чему не обязывающие суждения были для них новинкой.
— Восьми лицедеям полведра не доза! — предложил другую тему шут. Он лежал щекой на оброненной царевой булавке и поэтому был разговорчив.
— Это верно, — улыбнулся царь. — Это он правильно толкует. Полведра под капусту я и один осилю, было бы о чем пить.
— С миру по нитке — царя долой! — вдруг выкрикнул шут и в холодном поту проснулся. Царь крякнул и вцепился руками в подлокотники.
— Это вот как же? — напряженно спросил он. — Это пока еще намек, али уже лозунг?
Шут под троном молчал. В душе он был законченный монархист, в ней же считал царя своим личным другом, а теперь его длинный сонный язык одним взмахом перечеркнул то и другое.
— Дожили, твое величество! Гороховый взбунтовался! — с прискорбием заметил не родовитый, но с большими планами боярин. Он учуял политический момент и норовил подставить царю-батюшке свое округлое плечо. — Это теперь и грамотею нашему работа: проверить, в нужнике-то не прокламации ли стопкой уложены. Вылазь с-под трона, нетопырь! Его величество гневаться желают! Сабельку принесть кликнуть, твое величество?
— Мятные конфетки легко снимают напряжение! — добрым голосом сказала царица. Все обернулись и уставились на нее. Царица спала в кресле, инстинктивно подергивая зажатыми в руках спицами. Ее милое в целом лицо улыбалось во сне, большой голубой пряжкой на туфельке играл кот, о преданности ее режиму и общем благонравии ходили легенды. Царица почмокала губами и дополнила:
— Луковый настой с капустой называется в народе супом.
— Спит. Одеялом накройте, — пробурчал царь, вновь оборачиваясь к возникшей проблеме.
— Много денег лучше, чем воровать нельзя! — интригующе произнесла царица и всхрапнула. Царь застыл вполоборота. Бояре разинули рты. Шут, не открывая глаз, внимательно слушал.
— Долой, долой ледащий! — сказанула спящая царица и махнула ручкой. — Сам не можешь — другим дай повозиться!
Именно в этом месте впервые за династию и слетел с трона законный по всем летописям государь. Потирая ушибленные чресла, он поднялся с пола и молча взглянул на бояр. Не родовитый, но с большими планами острым глазом окинул государев лик и воздел руки.
— Измена! — завопил он...
...Когда в камере стало совсем темно, шут с царицей отложили карты и задумались каждый о своем.
— Переусердствовал надежа, — сказал шут и щелкнул пальцем по королю пик.
— Кашу ему вчерашнюю подала, — вздохнула царица. — Пучит его, наверно. А вот тебя за что — непо-нятно.
— Дисфункция настроения мыслей, — туманно изъяснился шут. Он в тоске почесал щетину, улегся и надвинул колпак на уши.
В коридоре послышались шаги, окошко в двери приоткрылось, царь сунул в камеру разрезанный надвое кусок пирога и молча ушел. Губы его были обиженно поджаты.
— Серчает... — посетовала царица, уткнув подбородок в заскучавшие по вязанью руки. Шута рыбный пирог не обрадовал.
— Надо же, удружил! — сварливо сказал он. — В тюрьму посадил и пирогами потчует! А завтра повесит и прощения попросит. Справедливый!
— А потому что думать надо! — не выдержав, заорал подслушивавший под дверью царь. Гневно, но бесшумно топая припасенными меховыми стельками, он изволил сердиться так, как ему раньше не приходилось. — Дундук гороховый! Убивец мамкин! С-под самого государя пропаганду пущать! И бояре кругом! И прислуга! А он расхрюкался, вехотка сонная! Дошутился, рыло! На три веревки себе накукарекал!
Схватившаяся за сердце царица стала икать так громко, что царь в удивлении замолчал. Шут подал ей воды, усадил и подошел к двери.
— Слышь, величество... — тихо позвал он.
— Не об чем нам с тобой беседовать, — откликнулся царь. — Слушаю тебя.
— Записью, к сожалению, не располагаю... — таинственно и певуче молвил шут. — Потому как о твоем, государя, честном имени попечением зело и вельми радею. Но свидетели есть. Поелику же паки...
— Короче! — оборвал царь.
— Можно и короче. Цитирую. "Страна дураков", речено было, "у всех бояре, а у меня лохмотья с ушами", "кукиш я бородатый, а не царь", а также "без Бога шире дорога" — два раза за опочивание сказано было. Тобой, надежа, сказано. Не веришь — крест дай, до дыр зацелую.
Шут умолк. Царь за дверью засунул в рот чуть ли не две дюжины пальцев и натужно мыслил.
— Господь свидетель, — добавил шут. — Но не только. Кузьма-конюх тоже слыхал. А я ему сказал, что его величество подметных писем начитались и теперь во сне за весь народ страдают.
Царь за дверью бормотнул что-то, сгребся и неслышно побежал на улицу. В углу, наикавшись, шмыгнула носом царица.
— Ну-ну, матушка! — подсел к ней шут. — Вот увидишь — сейчас воля нам будет. Государь наш — большой логики человек. А сегодня немного повредился. Погода, видимо. Каша, там... А теперь во здравие входит. Скоро прибежит, тебя, матушку, пуховой шалью накроет и в покой отведет. Крепись, царица, не боле часу нам тут осталось.
Шут ошибся. Уже через пару минут царь громыхал ключами в замке, сопя и беззвучно подпрыгивая от нетерпения.
— Твоя правда! — радостно закричал он шуту, отворив дверь. — Говорил! И еще "видит Бог, да зуб неймет" говорил! И "при короне царь, а без короны псарь" тоже говорил! А еще "с милым на дойку, а с богатым — в койку"!
— Тише, твое величество! — остановил его шут. — Батюшек разбудишь. Они в пост чутко спят, того гляди примчатся.
— Прости, государыня... — неловко обратился царь к обомлевшей супруге. — Это я так... По делу. На-ка вот шаль, пойдем. Натерпелась, чай...
Для успокоения супруги его величество применил капли, музыкальную шкатулку и несколько невразумительных фраз. Затем, передав царицу под присмотр и усыпление старухе-приживалке, он понесся в камеру, где ждал его дисциплинированный по такому случаю шут. Захлопнув за собой дверь, царь поставил на пол бутыль, достал из карманов ковшики и, все еще пряча глаза, налил по первой...


Сказка №9
В этот день после двухчасовой осады царскими войсками была взята штурмом избушка в лесу, секретное наблюдение за которой велось уже неделю. Могучие с виду куриные ноги избы были мгновенно связаны несколькими удальцами, дверь вышиблена, и упирающаяся бабка с мешком на голове посажена в подводу. Туда же бросили ступу, метлу и какое-то засушенное в нелепой позе крохотное существо.
Ввиду важности дела допрос вел лично царь. Приказав снять с бабки мешок, он долго и враждебно ее разглядывал. Затем коротко вздохнул и приступил к дознанию.
— Возраст?
— Издеваешься? — спросила бабка и поскребла под мышкой. На пол посыпалась труха.
— Возраст? — словно не слыша, повторил царь. У него был свой метод.
— Ну, девять, — дружелюбно ответила старая. — Тыщ, само собой. А и по какому поводу пригласить изволил, государь?
— Пол? — спросил царь, не удосуживаясь на ответ.
— Да какой уж теперя пол! — скромно сказала бабка. — Был, да весь вышел. Это лучше у Кащеюшки спроси, он любит похвастать.
— Где?! — резко наклонился к ней царь.
— И хто, батюшка?
— Кащей где?! Говорить!
— Дак у тебя же, батюшка, в распоряжении! Обоих же нас арестовали. Меня, главное, на допрос сразу, а его к вещественным доказательствам присовокупили! Это где ж справедливость?
— Вычленить и привести немедля! — велел царь. Ошибка следствия вывела его из себя, но он сдержался и снова надел очки.
— Цель и характер заклинаний? — вопросил царь.
— Ради мира на земле! — заученно ответила Яга. — Чтоб путем все и хорошо было. Все чисто, по-народному, на травах.
— На травах, значит!.. — царь побарабанил пальцами по столу. Затем достал из ящика какие-то горелые лохмотья и сунул бабке под нос. — А это как понимать?! Отвечать мне!
Бабка смутилась. Обнюхав лохмотья хрящеватым носом, она развела руками.
— Дак ить дурак он был, Ваня-то! Я ему говорю: лезь в печку. Он и полез. У Кащеюшки спросите, вместе ужинали.
— Все слышали? — спросил царь.
Понятые, два боярина, писец и шут, кивнули. Дверь скрипнула, и вошел солдат с засушенным существом на подносе. Он аккуратно поставил поднос на стол и ущипнул существо за что-то вроде ноги. Существо пискнуло.
— Трындить немного! — доложил солдат, обращаясь к царю. — А ежели не трогать — не трындить.
— Схуднул Кащеюшка! — соболезнующе сказала Яга. — Никаки отвары не помогают. Даже с гуся-лебедя одни колики. Иголка, видать, в яйце окислилась.
Царь вооружился лупой и осмотрел странное насекомое. Последнее в ответ поклонилось и что-то пропищало.
— Здоровья тебе желает, государь, — перевела Яга. — Это он вежливый сегодня, а то бы прямо в харю плюнул. В лицо, тоись. Поиспортился нравом-то. Как мужики бояться перестали, после Муромца, так он на нет и изошел. После поражения. Четырех метров мужчина был, а теперь от тараканов в чайной коробке прячется. Беда с ним, уж совсем тщедушный стал. Того гляди, скоро паутину вить начнет.
— Ты мне зубы не заговаривай! — прикрикнул царь. В нем проснулась жалость, а дело требовало точных показаний и назидательного приговора. — Почто Ивана съели, колдуны? Говорить! Сто пятая обоим корячится, кол осиновый! Наслышана, карга?
— Как не знать! — поежилась бабка. — Законы чтим. Токмо батюшка твой чемпионаты по ворожбе устраивал, сам блюдечко катал, а ты старых людей кодексами пужаешь. А за что нам кодексы-то? Жили себе и живем, зла никому не желаем. Ну, поужинали разок... Дак он же детей, дурак-то, столько успел наплодить — государству твоему на две переписи хватит! А тебя, между прочим, иначе как клопом брюхатым не называл. Циник был и ругатель, а ты, надежа, чернилы на его изводишь. Бороду вон обмакнул.
— Смутьян, что-ли, был? — спросил царь. Смутьянов он не любил. Смутьяны мешали сеять и пасти, а не сеять и не пасти было нельзя.
— Ды как сказать? Смутил он меня... — вздохнула Яга. — Я уж и забыла, когда ко мне мужчины приставали. Разочаровала его. А он такой из себя видный был, даром что дурак. Красный бант у его был. Книжку мне читал. Говорил: недолго им, паразитам, осталось!
— Кому? — не уловил царь.
— А паразитам, батюшка! Паразиты каки-то. Наверно, блохи у его были. Чесался все время, нервный был. Хотя на вкус и не скажешь...
— Со сметаной его надо было! — отчетливо прокуковало существо на подносе.
— Ишь ты! — подивился царь. — Речет!
— Реку! — поклонилось ему существо. — Отпустил бы на хрен — я бы тебе и сплясал!
— Совсем стыд потерял! — засокрушалась Яга. — Ладно без порток ходит — на ем не видно. А то ведь пляшет, как оглашенный. И песнями всю скотину в округе запугал. Как расчирикается — так журавли в небе и разворачиваются, обратно улетают. Опомнись, Кащеюшко! Кащей же ты! А это государь наш, батюшка!
— Не слепой. Вижу, — с достоинством ответило существо, хлопнуло у себя над головой в ладошки и подпрыгнуло.
— Для тебя старается! — шепнула царю Яга. — Менуэт любит — страсть! А вот покажи-ка нам, Кащеюшко, как пьяный воробей домой стучится!
Существо на подносе исполнило. Царь откинулся на стуле, выронил лупу и захохотал. Существо почтительно задребезжало в ответ. Из глаза его выпал и повис на шнурке маленький монокль.
— Горазд, горазд, чудовище! — охал царь, вытирая слезу. Он обернулся к шуту. — Помощник тебе, Сеня! Бери вторым номером, записки из барабана будет таскать, с куклой танцевать. А то кота для него под седло поставим, сабельку дадим — чем не рыцарь? Пародию будет нам исполнять, пьесу для него напишем.
— Старый он для забав. Посовестился бы, государь! — поджала губы Яга. Царь зыркнул на нее из-под кустистых бровей и погрозил пальцем.
— Ивана-то съели? А, живодеры? Помалкивай таперя! Таперя во искупление шашнадцать концертов тут и три с капеллой на выезде. За евоный танец в валюте и оборудовании столько возьмем — ташшить неловко будет! А от тебя, старая, песни жду. Задушевной, о прошлом. У тебя бас али баритон? Отвечать!
— Бронхит у меня, — подумав, сказала Яга. — Застарелый, как и все остальное. Лучше уж я за пианину сяду. Сыграть не сыграю, но крышку взглядом открою.
— Ну, моих два номера, — добавил шут. — Шар глотаю и вынимаю — раз. Соло на трубе с прыжками — два.
— И сам выступлю! Фельетон прочту! — воодушевился царь. Он был близок к искусствам, как никогда. Страсть же его к оригинальному жанру шла от деда, который по пьяному делу любил, отстранив пономаря, показывать с колокольни различные кундштюки, в том числе и задницу обыкновенную голую. Нынешний царь с народом не заигрывал, но немногочисленных муз берег и холил. Музы и медоварение — это были два столпа, на которых держалось все и вся в стране. Поэтому вечером в честь предстоящих успехов царь с шутом так погуляли в погребе, что виночерпий вылез наверх обессиленный и до петухов лежал в кустах, дуя на свои мозолистые руки.


Сказка №10
Над горою с ревом пронеслись два "мессершмитта".
— Эвона как взлетывают! — вертел головой царь, роняя корону. С небрежением глядя на припадающих к земле бояр, он делился с шутом впечатлениями. — Поболе журавлей-то будут. Им бы яйца нести — полмира прокормить можно.
— А на крылушках-то у их крестики... — вглядывался шут. — Самцы, видать. У нас в коровнике быки так же мечены.
— Железные они, батюшка, — докладывал расторопный командующий. Он всегда с толком вникал в дела и умел нащупать даже интеграл. — А летают бодро, потому как люди в их сидят и педальку жмут. А как педальку жать перестанут — так они носом в землю и уроются.
— А почто так? — спрашивал любознательный царь. Этого командующий не знал. Трофейная техника удивляла своей сложностью не только его. Когда на новом луковом стрельбище мастера доискались, где нажать гашетку у захваченного пулемета, командующий, с трудом сберегши чистоту шитых золотом порток, оглядел дырки в мишенях и повелел пулемет переплавить.
— Не надобен таковой! — сурово сказал он и был абсолютно прав. — Пока в бою матюгами да кольями обходимся, металл на лопаты беречь будем...
— ...И-эх, заграница-матушка! — завидовал вечером царь, приманивая взглядом очередной ковшик. Шут, уже в положении, валялся на полу и толстым пьяным языком на плече соблазнял осторожных тараканов. — Канализация! Юриспруденция! Фармакопея! Куннилингус! — перечислял царь, загибая по ошибке вместе с пальцами вилку. — Университеты у их, дилижанцы, земля у их круглая! А мы в чем ходим, тем и хлебаем! Держава у нас маленькая, а обидно, как за большую. Иде они, изобретатели наши, коперники, иде? Неучености занавес кто приподымет? Науками путя кто распрямит?
— Щас... — пообещал, загребая ногой по полу, шут. — Ик! Бр-р-р! Гав-гав!
— Тока веселиться и умеем! — кряхтя, царь не по своей воле сползал под стол. — Тока, гав-гав, одну забаву и знаем. Двигайся, мил дружок, а то крестом ляжем, храпеть несподручно будет. Кукуреку, боевой товарищ!..
Наутро был опохмел, рассол, огурцы и челобитная откуда-то из-за архимандритовой пасеки. Грамотей был в отпуску, челобитные ворохом лежали на царском столе.
— Поклади ее к остальным. Тоись, я хотел сказать, положь, — велел царь принимавшему челобитные боярину. Тот не уходил. — Чего тебе?
— Челобитчик сказывал, что при ея прочтении твое величество без знаков письменных элементарным образом обойтись смогут.
— Забавно говоришь! — еще не пришедший в себя от вчерашнего, да и от позавчерашнего, царь дернул шута за полу. — Сеня, чего он говорит-то?
Шут замолчал. Потом завозился и, снова захрапев, начал выбираться из-под стола.
— Живей, живей! — понукал его туфлей государь. — Чаю, дело хитрое, без мнения дурацкого не обойтись!
Взяв челобитную, шут уставился на нее и долго стоял недвижим, прежде чем сонные вежды его разлиплись.
— По форме докладай, — зевнул царь, отпуская знаком боярина. Повинуясь неопределенному знаку, боярин вышел через окно.
— Докладаю, — сказал шут и стоя захрапел. Царь проворно соскочил с лавки, подбежал к шуту, вставил ему между пальцев бумажку, поджег, отбежал и со скучающим видом выглянул в окно, где выпавший боярин собирался с силами и определял направление дальнейшего следования.
— Как есть бумага обыкновенная челобитная о печати о сургучовой о шнурке гербовая!!! — заорал шут, вытягиваясь по стойке "смирно". — Ни хрена письменов на ей, стерве, нет, не надушена ничем, гадюка, мать ее гроби в суседку нараскоряку!!
Он стряхнул горящую бумажку на пол и продолжал уже спокойнее:
— При разворачивании дает хруст, линии сгиба прямые, поверх бумаги углем нанесен чертеж, из коего явствуют две такие круглые и одна длинная змейкой, соединенные вместе...
— Довольно, — сказал царь. Европейские образцы докладов, ответов и прочий словесный эквилибр плохо приживались при его дворе. Царь взял у шута бумажку и обозрел ее своим личным, не допускающим искажений оком. Царь обозрел и удивился.
— Аппарат самогонный! — сказал он и был абсолютно прав. — Тока бревно и пила рядом нарисованы. Ага, вот и прорва жестяная. Стало быть, в этую прорву опилки пхать. И оттелева через туды налево в змеевик, опосля чего вон туды, ага... Огарок свечной рядом... Такому пятнадцать минут гореть. И десять ведер рядом.
Шут не глядя взял со стола графин и захрустел им, как огурцом.
— Ошибка в еде — желудок в беде, — поморщился царь. Шут опомнился, выплюнул осколки и взял с тарелки помидор. Оба небожителя уткнулись носами в бумагу.
— Да не может быть! — первым поразился догадке царь. — За четверть часа из одного бревна десять ведер самогону! Да быть не может! Кто сей Коперник? Привесть немедля на беседу!
...Маленький рябой парнишка, отбивая поклоны, стрелял глазами по царевой горнице. Царь поднял его с колен, подержал за подбородок и, вежливо дыхнув в сторону, спросил:
— А двадцать ведер с бревна надоишь? И чтобы запах, как у ангелочкиных перышек? И чтоб не с ног сшибал, а легкостью приятной в темя отдавал? Ась?
— Турбина водяная нужна, — робко отвечал парнишка. — И веер вроде дамского, но с избу. А сделать можно. Тока помощника бы мне, государь. А также две копейки на расходы, лес-то нынче дорог.
— Денег дам. И помощника сыщу. А турбина-то тебе зачем?
— Так ить... Поди, в Европу по трубе гнать будем? — несмело поразмыслил парнишка.
— Мастодонт! — восхитился царь, слегка путая сравнения. Дерзкий проект оформлялся в двух головах быстро и без лишних сомнений. Третья голова, тряхнув бубенчиками, пожелала:
— А меня бы, государь, в обер-дегустаторы с двухведерными в день полномочиями!
— Лады! — сказал царь. — А я наездами буду попечительствовать. А чтоб лишнего не ездить, производство прямо во дворе и организуем. Тебя звать-то как?
— Маманя Петенькой кличут... — засмущался паренек. — А папаня, как аппарат я построил, говорить чуток разучились и ходят мало, больше ползают, а меня и вовсе не узнают.
— Левиафан! — сказал царь, троекратно хлопая его по плечу. — С такими-то мудрецами юными мы всю Европу на ушеньки поставим и без рентгена ихнего ихнюю же землю на сажень просветим, от дьяволов подпочвенных до цветочков поверхностных, дабы силой могущества своего премного изумления в умах произвесть на веки вперед и в целом куда ни попадя...
У государя случались приступы красноречия, этот был не самый тяжелый. Государь имел в виду перспективы водочного экспорта.
— И да будет родник сей страждущим во благость, казне нашей во прибыль, и нам, меринам жалким, на потребу! И от таперева полная на то казенная моя монополия! — добавил царь и был абсолютно прав.
Большой аппарат построили за неделю. Трубопровод на заход солнца прокладывать начали сразу и быстро. Повисев надолго, ущербилась в небе луна, потом прошла еще пара ден, и Европа загудела. Билась и колотилась посуда — то уходили в отставку ликеры, шипучки, коньяки и прочее слабосилие. При большой экономии в литраже новый водочный напиток давал неизъяснимую легкость в мыслях и поступках, сочетая при этом нежный аромат с дешевизной. Европа гудела. С первыми кораблями стала слегка приплясывать и Америка, поскидала тюрбаны Азия. Планетишка повеселела.
— Оттыкай! — говорил царь, попечитель славный и естествоиспытатель вдумчивый. — Набулькивай! Подноси! Опрокидывай! Ох-ох, матушки!! Не закусывая, результатом что имеем?
— Глаз вылупление! Носик вот красненьким засиял! — оглядывал царя шут. Шло испытание новых сортов. Царь испытывал осторожно, по полковшичка, шут по четверти, но напиток был новый, а это означало и более крепкий. — Так. Рученьки-то, я вижу, теперь сами по себе. Губки по личику поехали. Ага, коленный рефлекс пропал! Улыбка от пощечины не исчезает. Все, батюшка, сейчас со стула свалишься!
И он был абсолютно прав.

продолжение следует...

Сказка №11
В это утро его царское величество был тих, как улитка, и скромен, как горошина на бахче. В это утро надежу-государя нашли спящим на помойке голландского посольства. Причем сначала его нашли воры, оставившие на его величестве только рейтузы, потом его нашли куры, оставившие на нем же свои следы, и только потом спящий монарх был опознан вышедшим подымить конюхом. Вчера в посольстве подписали на веки вечные какую-то бумагу о шести пунктах, затем выкатили бочку с чем-то таким, что горело в ложке, затем царь с шутом взялись за ковшики...
Теперь его величество сидел с гудящей под короной головой и пускал серии несмелых улыбок по адресу своей второй, непьющей и некурящей половины. Ходики на стене давно показывали на опохмел.
— Сеню-то нельзя ли позвать? — тихо спросил царь, глядя в пол, от которого было очень трудно оторвать ноги. Государыня молча встала и с каменным лицом вышла. Государь мгновенно опустился на четвереньки и побежал к кованному сундуку, в котором...
— Не ищите, батюшка! Маманя велели подале убрать, а недопитую в окно вылили,- голос родимой дочери был более чем прохладен. Она стояла в темном углу горницы и слегка двоилась. Царь подождал, пока пол перестал изгибаться и пружинить, переполз на стульчик и оттуда внутриполитически улыбнулся.
— А я тебя и не заметил! Така ты у меня ладушка спокойная, что я и не заметил! Така красота растет, така лебедушка! Глянет — как рублем одарит! А нам денег не надо, нам бы вот...
Двое постельничих, громыхая сапогами, внесли шута и положили посередине на ковер. Шут был визуально мертв, исполински грязен и не дышал, а только попискивал при надавливании. Один башмак его был значительно больше другого, так же как и у царя, который, окинув соратника критическим взглядом, сказал уставившейся в потолок дочери:
— Вот до чего доводит неумеренное-то потребление! Алкоголик! Кабы не он, так вторую бочку бы и не открывали. А кабы не она...
Постукивая жезлом, вошел боярин со свитком и, загородивши красный нос бумагой, стал докладывать:
— Нота и счет от его высокородия голландского посла! За потраву четырех фикусов в кадках, за избиение статуи Вольтера, за семьдесят два щипка пословой жене, за две ее юбки, за поломку музыкального ящика барабанными палками, за снятие цирюльником кастрюли с головы посла, за глупые по этому поводу шутки, за портрет посла в прихожей и отдельно за банку краски, за всю посуду в доме и за стекла в доме напротив, за омовение рук и химические опыты в аквариуме, за пилюли и компрессы для посла, его жены и их доктора, за разрушение обоих отхожих мест, за бенгальские огни и за вызов пожарных отдельно, за постройку новой печки, за сбитый флюгер, за прыжки в шпорах на перины, за...
— Война?! — выдохнул сизым маревом царь.
— Сорок шесть гульденов с мелочью, — отвечал боярин, заглянув в конец свитка. — Половину прочитал. Дальше перечислять?
— Не надо! — твердо сказал царь. — Верю. Тебе — верю. Так не война?
— Мы с имя вчерась договор мирный подписали, ежли твое величество забыл. Перед тем как... Войны не будет! — суровый боярин стоял с высоко поднятой головой, но ноги его давно разъехались по полу, а сапоги на них были надеты ошибочным образом и задом наперед. Боярин ведал промоканием и громогласным зачтением международных документов, а также, судя по опаленным бровям, яркому даже в сравнении с царским носу и торчащей из кармана селедке, участвовал в торжествах по этим случаям.
— Ну и слава Богу... — бормотнул, обшаривая его глазами, царь. — Ты скажи скорей — пронес?!
— Так что матушка-государыня на крыльце конфисковали и ручкой по морде приложить изволили-с! Полный графин был... — боярин развел руками и, лишившись опоры о стол, упал навзничь. Шут, на которого упали, пискнул громко и обиженно.
— Моченьки моей нетути! — пожаловалось его величество. — Горит все во внутрях, душенька проснулась, матом лается, сполоснуть бы ея! Слуги вы царю, аль нет? Дыхните хоть на меня!
— Положение не позволяет, — осмысленно сказал из-под боярина шут и снова запищал.
— А орден, который твое величество посольскому повару к бороде прицепил, выстригать пришлось, — доложил боярин. Человек разумный и знающий свои возможности, попыток встать он не делал. — И еще твое величество с послом в карты игрались на желания. А долги записаны, и твоему величеству орлиное чучело скушать предстоит, две недели не снимая на коньках ходить и от их высокородия твоему же величеству восемнадцать тысяч щелбанов.
— Ничего. Поболе проигрывали, — нервным кивком царь сбросил на постель корону. Опустевшая и иссохшая царская душа, держась за сердце, потерянно бродила по гулкому желудку. Царь почесал затылок и вспомнил. Радостно взмахнув руками, он вскочил, но тут пять вспомнил.
— Третьего дня выпил... В шкафу стояла, от моли. Крепкая была...
— Постыдился бы при подданных-то своих! — сказала, входя с графином, царица. Царские глаза выпучились на графин и громко моргали, боясь обмануться.
— Это да... Подданные мы... Что есть, то есть... — согласился по-прежнему горизонтальный боярин. — И родители наши подданные были, и мы, конешно, грешны... А кто не подданный — таковые у нас и не живут. Таковые есть только дети, они же бабы, они же священники. Священники пьют кровь Христову, мы — народную, бабы — нашу. Дети же сиречь спиногрызы и короеды, равно как и цветы жизни, аромат коих временно с винным не совпадает.
По причине складного многословия этот боярин считался при дворе теоретиком. Он также иногда ругался во сне на неизвестном языке, за что ему как-то по пьянке был пожалован диплом. Объемистый том бесед боярина с его говорящим попугаем готовился к переизданию.
— Похмелитесь уж, гиганты! — царица поставила на стол графин, оценила трепет мгновенно изготовившегося к прыжку супруга и, покачав головой, удалилась. Царь прыгнул. Стол упал, но графин — нет, графин забулькал и заклокотал, графин пролился дождем и Божьей благодатью на заблудшую куда-то в слепую кишку и готовую там преставиться царскую душу. Молча вошла и вышла царевна. После нее остались соленые огурцы на столе и укоризна в воздухе, которую, однако, заметило только зеркало.
— Ты, батюшка, осторожней! — забеспокоился плоский под боярином, но заботливый шут. — Ты крепись, с маху-то всю не выдуй! Сам захлебнешься и нас погубишь! Ты нам с боярином-то оставь! Ты графин нам покажи — мы тогда встать сможем!
Мужественный царь за волосы оторвал себя от графина и широко улыбнулся. Силы и бодрость, приятно покалывая, возвращались в его ликующее тело. Царь шагнул к четырем протянутым с пола рукам и бережно передал им графин. Затем повернулся, молодецки покрякал и водрузил обратно слегка погнутую корону. За спиной его две хари попеременно улыбались и булькали.
— Вот и праздник кончился! — сказал государь-батюшка. — Вот и ладненько. Подписали, погуляли — и хватит! За работу пора. Дела ждут. Умоемся — и в карету. На архимандритовой пасеке пчелы новый мед вывели. На вкус как поцелуй девичий, но брага из него крепче бомбы взрывается. Импортерам чужеземным доказать надо, что напиток это, а не отрава. Посему на испытания добровольцы нужны. Кто поедет?
Царь не обернулся. Он знал, что за его спиной мгновенно вытянулись две длиннющие руки, одна с привязанным бубенчиком, другая по локоть в чернилах.
— Ну, и я во главе, — заключил царь. — Собирайтесь. Дело государственное, семьям — ни слова!


Сказка №12
В пятницу в три часа пополудни государь-батюшка, гуляя по парку, наступил себе на бороду, ударился лбом о дерево и резко изменился во мнениях.
— Шута под стражу. Бояр побрить. Казну пересчитать. Духовенству пришить погоны на рясы. Собак и кур покрасить. Об исполнении доложить, — царь был на удивление конкретен и деятелен.
К пяти часам пополудни масштабы изменений были уже пугающими, а прямой как палка государь все диктовал и распоряжался. Собаки и куры были наспех вымазаны синей, по высочайшему выбору, краской; всем заборам была придана исключительная готическая островерхость; матушка-государыня с плачем укоротила юбки себе, царевне и бабкам-приживалкам; шут был посажен на хлеб и воду до выхода указа о разрешении на беспричинный смех, а его колпак с бубенцами сдали под расписку в казну.
— Бабам рожать не переставая! Пономаря на колокольне заменить обезьяной! В леших не верить, а верить в победу!.. — склонившийся над столом государь временами сам себе казался грамотным. Держа в руках перо, он постукивал им о стол и реформировал по алфавиту все, что можно было выразить словами.
— Акация! — говорил государь. — Цвести, но не боле раза в году, и отныне давать огурцы, а пахнуть сиренью. Арапы! В пределы не впущать, а ежели протиснутся — соблюдать молчание и жительствовать в зоопарке. Архалук! О том не ведаю, что есть, посему под запрет, и ударение изменить на первый слог. Бояре! Суть слуги престола и являться должны по свистку, а ежели кто не услышит — рубить тому уши как излишество.
Опережая естественный закат, государство помрачнело. Все, кроме самодержца, понимали, что рассвета при таком развитии событий может и не наступить. В то время как не родовитый, но с большими планами боярин выступал с речью перед согнанными бабами, приказывая им беременеть отныне минимум тройней и только мальчиками, группа трезвомыслящих бояр и сверкающих новыми погонами батюшек уже стучалась к шуту в камеру.
— Проще простого! — сказал им вновь заточенный шут. — Десять ковшиков ему без закуски подать. Потом ишо семь. А как окосеет — в парк принесть и об тое же дерево трахнуть. Случай в истории не первый. Тока погодите, пока в ем жажда проснется.
— Нетути жажды, — хмуро ответствовал ему один из бояр. — Ковшики на помойке, бочки спрятаны, виночерпий на токаря учится, а сам по уши в простокваше ходит. И нос у его теперь беленький.
Заговорщицкий союз призадумался. Решения не находилось, а за стенами порядки стремительно менялись. Уже визжали тупоумные коты, которым как домашним животным вменялось теперь твердо знать и произносить хотя бы пять слов; капустные грядки было приказано засеивать бананами до тех пор, пока таковые не произрастут; лошадям было запрещено пятиться; винопитие царь в полном сознании назвал гражданским грехом и в полном же сознании повторил это трижды. К полуночи было велено дожидаться конца света, а буде такового не состоится — провести своими силами, во славу Божию и изволением государским для подтверждения имеющихся теорий.
— Экого Мамая возымели! — пожаловался казначей. — Уж лучше бы себе памятник из трофейных палиц построил, как хотел. Зря я ему средств не отпустил. Строил бы сейчас и строил себе.
— Слушайте меня, бояре! — шут пятерней в затылке нащупал идею и почесал умное место. — Дело нехитрое. К ужину мы нашего батюшку с облаков на троник вернем. Токмо согласие ваше требуется, особливо духовенства, и беспрекословное мне временное подчинение.
Сгрудившись, народная верхушка выслушала его. Подумав, кивнули шапками, осенились знамением и разошлись, затверживая каждый свою роль.
А государь, наскоро подкрепившись чесночной колбасой с луком, смрадным голосом отдавал и отдавал приказы, которые притихшим улицам возвещал и возвещал не родовитый, но с большими планами опричник.
— Морды хамской никому отнюдь боле не корчить! Иконописность лица проверять у каждого пятого по разу на дню! Список насекомых, не способных гудеть — к завтрему мне в двух экземплярах! Умеющим изготавливать пряники стряпухам — явиться с лопатами на построение! Звезды есть продукт мощного разума, от нас далекого, о чем повсеместно помнить и неукоснительно соблюдать! Перила, построенные вдоль реки, приятно украсят пейзаж и удивят археологов! Новый дом и сарай тому, кто придумает заклинание от пота ног!..
Царю не менее чем ежу было ясно, что реформы должны перевернуть сразу все, что иного пути быть не может, что надо действовать решительно, и что соединенные вместе эти три мысли являются солидной философской базой.
Приняв подобающую позу, царь мужественно посмотрел в окно, за которым бушевало время перемен, слегка изумился, немножко поводил глазами и через мгновение решительно одурел. Одуреть, охренеть и дрюкнуться причина была весомая. От царской калитки к царскому порогу по царскому нехоженому газону величаво топало нечто очень большое и белое на трехметровых сучковатых ногах. Вместо головы у существа был один сплошной клюв, а за спиной волочились по земле два рекордных размеров крыла. В руках у царского гостя была папка.
Не в силах подавить удивления, самодержец заткнул рот бородой, но крик вырвался из ноздрей. Дивное же диво тряхнуло крылами, подломило ноги и уселось на крышу отхожего места, которое по царскому указу уже успели перенести к парадному входу.
— Встречай гостя! — непохожим на голос голосом сказал гость и долбанул клювом в дверь. Государь сжал бороду челюстями и в падении на пол был изящен, словно молодая березка. Обморок прохватил его до костей и передался через пол мышам.
— И это пройдет... — мудро заметил гость, трогая негуманоидной рукой надломившийся клюв. В терпеливом ожидании он просидел те минуты, кои понадобились царю для того, чтобы очнуться, вспомнить мать, деда, свою должность и свое сложное и редкое даже для династических особ двойное отчество. Заново уясняя обстановку и вставая, его величество оперся о дверь, которая немедленно уронила его величество на скользкое от холодного пота его величества крыльцо.
— Все суетишься? — меланхолично спросил длинноногий гость. Клюв его с осторожным укором покачался в воздухе. — И видел я человека, к земле лбом зело приникши... И побиты были чресла его, яко виноградник засухой... Восстань же, помазанник непосредственного начальника моего! Вот тебе дар речи! На.
— Мираж?! Либо хто? Персиянин?! Либо хто? Шутка?! Запорю?!! — неуправляемо возбормотал его величество, сжимая кулаки до такой степени, что стиснутый ими воздух выходил из-под пальцев со свистом.
— Вот они, песни глупых твоих, Господи! — гость саркастически помотал клювом и осторожно им щелкнул. — И сказал им: не то я вам принес, но это! А кто с этим к нам придет, тот от этого и погибнет! И бысть сеча зла и люта... Здорово, царь.
— Фамилия?!! — гневный царь побоялся дотронуться до клюва, но речевое самообладание вернулось к нему утроенным. — Встать, когда с раненным царем разговариваешь! Крылья по швам! (Сознание государя, однако, немножечко раздвоилось). Как долетели? Какова показалась панорама? Из каких птиц будете?
— И сказал ему: не все то птицы, что с неба! — теряя терпение, проорал гость своим ужасным голосом. Царь быстро присел и снова укрупнил зрачки.
— И сказал ему: ангелов доселе не видавши, ныне смотри! Силы небесные, подтвердите мя! Покажитесь ме! Приблизьтесь к мю!
— У-у-у! У-у-у! — деловито запели единым разом восставшие из-за забора многочисленные некрупные ангелы в белых балахонах с крыльями и гуслями. Некоторые из них перелетели через забор, остальные полезли так. — У-у-у, Сеня! У-у-у!
— Возрадуйся, царю наземный! От небесного коллеги тебе привет и адрес! — главарь ангелов раскрыл папку. Царь побледнел и поправил корону. В горнице за стеной молча хохотала здоровенная царевна, и от ее хохота мелко прыгала по полу зажимавшая ей рот царица. Они были осведомлены и проинструктиро-ваны.
— Мо-ло-дец! — громко прочитал старший ангел из папки и захлопнул ее. — Многого ты добился в трудах своих, но об одном забыл. И вот тебе воля вышняя: пойди туда, не знаю куда, найди то, не знаю что, и поцелуй его в задницу! Шутка. А воля вышняя такова: тридцать пять ковшиков без закуски стоя под барабан до заката! За здоровье сил небесных под их наблюдением и при помощи!
А силы небесные, отворив калитку, уже катили во двор царь-бочку, с незапамятных времен стоявшую в самом углу погреба, вскрыть которую ввиду крепости напитка в ней никто не решался. "Питие Судного дня" — так она значилась в винной описи...
...На тридцать втором ковшике царь тихо охнул и приложил руку к темени.
— Сеня! — позвал он сидящего на нужнике ангела. — Ты почто вырядился так? Шутишь, али сплю? Я, али не я?
Ему снова подали ковшик. Царь выпил незаметно для себя и осмотрелся уже уверенней.
— Бояре! Что за форма одежды така? Откуда у меня авиация? Эй вы, в погонах! Кто ваш командир?
— Ты, батюшка! — угодливо подпрыгнул не родовитый, но по-прежнему с большими планами ангел-гусляр. Ковшик зачерпнули и опять подали. Царь выпил и с любопытством глянул на бочку.
— Дельный напиток. Какого года закваски?
Ему не ответили и поднесли. Что-то отчетливо щелкнуло у государя в голове, когда последняя капля скатилась в его желудок. Царь одернул кафтан и с пронзительной ясностью во взгляде уставился на собравшихся.
— Изменения, происшествия, казусы за время моего отсутствия? Доложить!
— Никаких! — отвечал нестройный, но в целом правдивый хор.
— Посевная?
— Грядет!
— Погоды?
— Устойчивые!
— Моя политика?
— Мирная!
— Династия?
— За спиной, батюшка!
Государь обернулся. Приветственно махая платочками, на пороге стояли с зажатыми ртами царица и царевна. У царевны подрагивали в руках хлеб-соль. Царь улыбнулся семье и прошелся руки за спину по крыльцу. Затем ласково глянул на бочку и поднял голову.
— По случаю благополучного моего возвращения из... — он задумался.
— С приездом, батюшка! — гаркнул хор, и громче всех шут на нужнике. Царь присел, но сделал вид, что чешет через сапог пятку.
— Сойди, Сеня. Хвалю. Сыми клюв, люди кругом. За маскарад потешный хвалю. Прикатить еще три и раздать ковшики. Хвалю. Прикатить три и одну на потом. А за эту крепенькую хвалю...
...Но всего их выпито было восемь. А когда прикатили еще две бочки, то выпито стало десять. Оттыкая одиннадцатую, шут упал в нее лицом и был спасен только тем, что выпитое им зелье перетекло вниз и силой тяжести опрокинуло его на лавку. Икнув на прощание, шут разбросал ноги и захрапел так, как и следовало после такого трудного и богатого событиями дня. Бояре же, переложенные духовенством, давно уже молчали в аккуратном сопливом штабеле. Царь-батюшка, подобрев душой сверх всякой меры, чокался перечницей с видимым только ему собеседником и наливал, наливал, наливал... Как и в старые добрые времена, которые вновь вернулись на землю после краткого потрясения.


Сказка №13
В этот день его царское величество был печален и тих, как самка ежа после родов. Череда крупных праздников и мелких застолий испепелила душу государя. Крошечная и безответная, она ютилась где-то на задворках царского организма и ничего не просила.
— Может, мадеры хрюкнем, твое величество?- предложил из темного угла шут, душа которого, все еще навеселе, бродила по его шутовскому организму без всякой цели.
Царь скорбно поглядел на свое отражение в ближайшей пустой бутылке и не ответил. Только душа его где-то в печени беззвучно икнула и уронила голову.
— Мадеры, твое величество, хрюкнем — и по ягодки! Баб, то бишь, в деревню попугать сходим. А то вон карусель включим. Аль мы уже не добры молодцы с тобой?
Шут соскочил с сундука и схватил пузатую бутыль с мадерой.
— Не тронь! — трескучим голосом предупредило его величество. — Откроешь — сблюю.
— Кто?! — поразился шут. — Ты?! Сблюешь?!
— Как Бог свят! — подтвердило его величество. — И думать не могу. И говорить не могу...
Озадаченный шут опустился на пол и замолчал. Такое в истории государства случалось впервые. Надежа-государь, царь-батюшка, чьи питейные рекорды еще в начале царствования затмили все великие события прошлого, чье мужество в потреблении любого количества любых напитков приводило в трепет даже заморских великанов, чья глотка десятилетиями булькала по двадцать четыре часа в сутки, чей небольшой, но на страх врагам удивительно красный нос...
— Быть не может! — твердо сказал шут. — Не верю! И самогону на корочках не хочешь?
Царь дернулся на стуле и жалобно поглядел в потолок. Самогону на корочках не хотеть было невозможно. Самогон на корочках, светлее детской слезы, крепче братских объятий, "радость моя и Божия", как говаривал даже пивший в меру архимандрит, сладкое зелье, которое во дни праздников и несчастий, не советуясь, выбирали все поколения...
— Не могу... — прошептало его величество. — Душа не примает. Зови попов, Сеня. Чую, до завтрева схороните вы меня...
...Колокольный звон, не переставая, плыл над взбаламученным государством. Ставились свечки, читались здравицы, подгибались перед иконами колени. Архимандрит, благоухая лимоном, перелистывал скрижали, и от выдохов его свечи вспыхивали факелами.
— ...И сказано в начале всех времен: "Царь земной, вкус потерявший, желанье утративший, вместилище свое затворивший — не царь более, и не отец народу своему, не тесть зятю своему и тетушке своей не племянник. Ибо царь земной, бодрые напитки отринувший, молоку и квасу предавшийся — есть царь Последний, царь народа Пропащего, и знаменует собой конец сущему всему и конец всех времен..."
Архимандрита пошатнуло, скрижали выпали из его рук, и всеобщий крик ужаса, смешиваясь с медным звоном, напугал в небесной выси даже самых матерых ангелов.
А в это самое время в царском погребе, среди крепких запахов и нежных ароматов, в полной темноте носился шут. Пробегая ряд за рядом десятки бочек, больших и малых, он искал то, что нужно было найти обязательно. Атеист по роду своих занятий, монархист ввиду личной дружбы с царем и второй в государстве после царя питейных дел мастер, он знал, что ищет.
— ...Трон, корону, бинокль и подтяжки в музей сдайте... — слабым голосом диктовал с одра государь. Красный нос его заострился и походил на маленький стоп-кран в поезде для лилипутов. Жизнь покидала царя с каждым словом, и душа его, кряхтя, уже собирала по углам манатки. — Образ правления пущай народ изберет...
— Спи спокойно, надежа! Изберем! — суетливо выкрикнул неродовитый, но с большими планами боярин. В до неприличия маленькой голове его уже шлифовались и оттачивались варианты нового политического устройства, от Товарищеской республики с ограниченной территорией до Великого Боярского Шайтаната. Духовенство, в планы которого не входила безвременная кончина монарха и последующие реформы, стояло по углам молча и в строгой очередности сморкалось.
— Меня бы хоть погодил! — всхлипывала царица. — Что-ж ты, батюшка, из супруги вдову-то лепишь? Пожили бы ишо с десяток, внуков бы дождались, а там бы в полном соответствии рука об руку и преставились...
— Не гоните лошадей, батя! — подала свой грубый голос царевна. Малая корона на ее крупной для девицы башке смотрелась перстеньком. — Да и на памятник толковый средств в казне нету. Хочете как дурак под кафельной плиткой покоиться?
— ...Сеню, шута моего забавного, в подпоручики воздухоплавания жалую, и в память обо мне пусть еще три размера к туфлям добавит, — не слушая никого, бормотал царь. Потная лысина его с ободком от тяжелой праздничной короны все сильнее вдавливалась в подушку. Колокольный звон снаружи в сочетании с внутричерепным грохотом похмелья давали стереоэффект, от воздействия которого царские мысли наслаивались одна на другую и в речевом исполнении выглядели довольно странно. — Вот и сказке конец. А конец — телу венец. Скоро кака скакивается, да не скоро тело телится. Ку-ку, мои дорогие! Бум-бум, родные и близкие! По барабанным перепонкам противника — пли! Выползала Дусенька да поиграть на гусельках... Здравствуй, куры, я — Гефест, переплющу весь насест! Здравствуй, дура, я — дурак, предлагаю крепкий брак! В тили-тили-тесто запекли невесту! На рогах своих двоих скачет пьяненький жених!..
Уже тянули со двора шланг обмывать отходящего в безумии царя; уже плели венки "Государю нашему от опустевших просторов"; за дворцом наспех колотили гроб огромного водоизмещения; неродовитый, но с большими планами боярин уже носился по подворотням в поисках единомышленников; уже за архимандритовой пасекой формировались первые колонны красномордых плакальщиков, а в царском погребе...
А в царском погребе запыхавшийся шут присел на ступеньку и обтер пыльную бутылку рукавом. Какое-то слово из пяти букв было написано на этикетке, бутылка хранилась давно и в винной описи не значилась. Прочесть название неграмотный шут затруднился, но догорающая спичка высветила звериный лик, а открученная пробка освободила запах, который молнией прострелил шута от ноздрей до пяток. "Эврика!" — подумал шут на незнакомом ему мертвом языке и, спотыкаясь, выбрался наверх...
...Где все уже, за малым исключением давно было готово. Многочисленный и горестный, шаркал лаптями народ; клубилось дымовой завесой кадящее духовенство; осторожно бились лбами обземь скорбящие бояре. Само малое исключение лежало на высоком постаменте в гробу и бормотания его, кроме барражирующей на малой высоте пары дежурных ангелов, никто не слышал.
— А вот и я! — репетировало встречу с Господом его монаршее величество. — Вседержителю чертогов небесных от гвардии земного царя — физкультпривет! Прикажете пройти дезинфекцию?..
Расталкивая людей, шут пробрался к постаменту и полез в гроб, не обращая внимания на круглые глаза хоронящих и двойной синхронный обморок царицы и царевны.
— Кощунство! — возопил неродовитый, но с огромадными планами плюгавый боярин. В руках он держал острозаточенную лопату с привязанной к ней траурной лентой.
— Спасибо, что пришел, Сеня, — еле слышно поблагодарило его величество. — А уж я и готов совсем... Твоей тока слезы и жду. Пролей, Сеня...
Царю капнуло на грудь, капнуло на лоб... Дрожащей рукой шут приладил бутылку, и она заклокотала, освобождаясь.
— А-а-а-ах! — пронеслось в толпе. Царская душа должна была уйти в облака по-царски, под звуки льющейся водки, коей новопреставляющийся выпил за правление столько, сколько иным царям вместе с их странами хватило бы утонуть.
— Ик! — послышалось с постамента.
— О-о-о-ох! — прошелестело в толпе. Вскинулись лорнеты и монокли, вылупились зенки и очи. Царская душа, отлетая, должна была как-то выглядеть, и все хотели посмотреть на ее восходящий полет.
— Огурца! — послышалось с постамента. Царь сел и не глядя протянул руку с вилкой.
— Ик! — донеслось из толпы. Худородный, но с большими несбывшимися мечтами боярин наступил себе на отвисший язык и упал, пробив лбом три верхних слоя почвы.
— Ура! — предложил кто-то первый среди мужиков, и через секунду всеобщий радостный крик наполнил воздух и подбросил вверх неосторожно снизившихся ангелов.
— Огурца! — стоя в полный рост и воздев руку с вилкой, вскрикивал государь.
— Несем! — кричали самые проворные, теряя на бегу лапти.
— Здрав буди! — вопили из своей шеренги бояре, и шапки их описывали дуги и параболы.
— Допей, батюшка, — сказал шут. Царь допил остаток, крякнул и вставил бутылку в корону. Все ахнули и захлопали в ладоши. Появление царя на людях в таком головном уборе всегда означало праздник. Шут улыбнулся в нарисованные углем усы и достал бубен.
— Зверь-напиток! — сказал царь и поклонился на все четыре стороны. — Расходись, люди добрые! Никому не пить, никому не есть! Через два часа, как столы накроем — все сюда! Живы будем — не помрем, а помрем — так выпьем и живы будем!
...В этот день было выпито больше, чем съедено. А съедено было больше, чем когда-либо. Все пили все, и всем хватило, и многих переполнило, и побросало наземь, и застряло в заборах, и уснуло на чужих порогах, и проснулось в незнакомых объятьях. Царь с шутом, уложив валетом обхохотавшихся царственных дам, ушли в подполье. Где среди бочек больших и малых долго искали. И нашли еще одну, и выпили ее молча, в унисон, в терцию, а о грядущем похмелье не думали, потому что знали: хоть она и зверь, но ласковый она зверь и нежный, и лишь тот народец себя пропащим может считать, который этого зверя боится или не знает...